ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Надгробная песнь
"Там остров могил, молчаливый; там также могилы моей юности.
Туда отнесу я вечно зеленый венок жизни".
Так решив в сердце, ехал я по морю. -- О вы, лики и видения моей юности!
О блики любви, божественные миги! Как быстро исчезли вы! Я вспоминаю
о вас сегодня как об умерших для меня.
От вас, мои дорогие мертвецы, нисходит на меня сладкое благоухание,
облегчающее мое сердце слезами. Поистине, оно глубоко трогает и облегчает
сердце одинокому пловцу.
И все-таки я самый богатый и самый завидуемый -- я самый одинокий! Ибо
вы были у меня, а я и до сих пор у вас; скажите, кому падали такие розовые
яблоки с дерева, как мне?
Я все еще наследие и земля любви вашей, цветущий, в память о вас, пестрыми,
дико растущими добродетелями, о вы, возлюбленные мои!
Ах, мы были созданы оставаться вблизи друг друга, вы, милые, нездешние
чудеса; и не как боязливые птицы приблизились вы ко мне и к желанию
моему -- нет, как доверчивые к доверчивому!
Да, вы были созданы для верности, подобно мне, и для нежных вечностей;
должен ли я теперь называть вас именем вашей неверности, вы, божественные
блики и миги: иному имени не научился я еще.
Поистине, слишком быстро умерли вы для меня, вы, беглецы.
Но не бежали вы от меня, не бежал и я от вас: не виновны мы друг перед
другом в нашей неверности.
Чтобы меня убить, душили вас, вы, певчие птицы моих надежд! Да, в нас,
вы, возлюбленные мои, пускала всегда злоба свои стрелы -- чтобы попасть
в мое сердце!
И она попала! Ибо вы были всегда самыми близкими моему сердцу, вы были
все, чем я владел и что владело мною, -- и потому вы должны были умереть
молодыми и слишком рано!
В самое уязвимое, чем я владел, пустили они стрелу: то были вы, чья
кожа походит на нежный пух, и еще больше на улыбку, умирающую от одного
взгляда на нее!
Но так скажу я своим врагам: что значит всякое человекоубийство в сравнении
с тем, что вы мне сделали!
Больше зла сделали вы мне, чем всякое человекоубийство: невозвратное
взяли вы у меня -- так говорю я вам, мои враги.
Разве вы не убивали ликов и самых дорогих чудес моей юности! Товарищей
моих игр отнимали вы у меня, блаженных духов!
Памяти их возлагаю я этот венок и это проклятие. Это проклятие вам,
мои враги! Не вы ли укоротили мою вечность, подобно звуку, разбивающемуся
в холодную ночь! Одним лишь взглядом божественного ока промелькнула
она для меня, -- одним бликом!
Так говорила в добрый час когда-то моя чистота: "божественными
должны быть для меня все существа".
Тогда напали вы на меня с грязными призраками; ах, куда же девался теперь
тот добрый час!
"Все дни должны быть для меня священны" -- так говорила когда-то
мудрость моей юности; поистине, веселой мудрости речь!
Но тогда украли вы, враги, у меня мои ночи и продали их за бессонную
муку; ах, куда же девалась теперь та веселая мудрость?
Когда-то искал я по птицам счастливых примет; тогда пустили вы мне на
дорогу противное чудовище -- сову. Ах, куда же девалось тогда мое нежное
стремление?
Когда-то дал я обет отрешиться от всякого отвращения -- тогда превратили
вы моих близких и ближних в гнойные язвы. Ах, куда же девался тогда
мой самый благородный обет?
Как слепец, шел я когда-то блаженными путями -- тогда набросали вы грязи
на дорогу слепца; и теперь чувствует он отвращение к старой тропинке
слепца.
И когда я совершал самое трудное для меня и праздновал победу своих
преодолений, тогда вы заставили тех, что любили меня, кричать, что причиняю
я им жестокое горе.
Поистине, вы всегда поступали так: вы отравляли мне мой лучший мед и
старания моих лучших пчел.
К щедрости моей посылали вы всегда самых наглых нищих; вокруг моего
сострадания заставляли вы всегда тесниться неисправимых бесстыдников.
Так ранили вы мои добродетели в их вере.
И если приносил я в жертву, что было у меня самого священного, тотчас
присоединяло сюда и ваше "благочестие" свои жирные дары, так
что в чаду вашего жира глохло, что было у меня самого священного.
И однажды хотел я плясать, как никогда еще не плясал: выше всех небес
хотел я плясать. Тогда уговорили вы моего самого любимого певца.
И теперь он запел заунывную, мрачную песню; ах, он трубил мне в уши,
как печальный рог!
Убийственный певец, орудие злобы, ты виновен менее всех!
Уже стоял я готовым к лучшему танцу -- тогда убил ты своими звуками
мой восторг!
Только в пляске умею я говорить символами о самых высоких вещах -- и
теперь остался мой самый высокий символ неизреченным в моих телодвижениях!
Неизреченной и неразрешенной осталась во мне высшая надежда! И умерли
все лики и утешения моей юности!
Как только перенес я это? Как избыл и превозмог я эти раны? Как воскресла
моя душа из этих могил?
Да, есть во мне нечто неранимое, незахоронимое, взрывающее скалы: моей
волею называется оно. Молчаливо и не изменяясь проходит оно через годы.
Своей поступью хочет идти моими стопами моя закадычная воля; ее чувство
безжалостно и неуязвимо.
Неуязвима во мне только моя пята. Ты жива еще и верна себе, самая терпеливая!
Все еще прорываешься ты сквозь все могилы!
В тебе живет еще все неразрешенное моей юности; и как жизнь и юность,
сидишь ты здесь, надеясь, на желтых обломках могил.
Да, ты еще для меня разрушительница всех могил; здравствуй же, моя воля!
И только там, где есть могилы, есть и воскресение. --
Так пел Заратустра.